Неточные совпадения
Тяжелые, холодные тучи
лежали на вершинах окрестных гор: лишь изредка умирающий ветер шумел вершинами тополей, окружающих ресторацию;
у окон ее толпился народ.
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша
лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и
у окнаСидит она… и всё она!..
Хотя час был ранний, в общем зале трактирчика расположились три человека.
У окна сидел угольщик, обладатель пьяных усов, уже замеченных нами; между буфетом и внутренней дверью зала, за яичницей и пивом помещались два рыбака. Меннерс, длинный молодой парень, с веснушчатым, скучным лицом и тем особенным выражением хитрой бойкости в подслеповатых глазах, какое присуще торгашам вообще, перетирал за стойкой посуду. На грязном полу
лежал солнечный переплет
окна.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой:
у стены на диване
лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла
окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
Повинуясь странному любопытству и точно не веря доктору, Самгин вышел в сад, заглянул в
окно флигеля, — маленький пианист
лежал на постели
у окна, почти упираясь подбородком в грудь; казалось, что он, прищурив глаза, утонувшие в темных ямах, непонятливо смотрит на ладони свои, сложенные ковшичками. Мебель из комнаты вынесли, и пустота ее очень убедительно показывала совершенное одиночество музыканта. Мухи ползали по лицу его.
По ночам, волнуемый привычкой к женщине, сердито и обиженно думал о Лидии, а как-то вечером поднялся наверх в ее комнату и был неприятно удивлен: на пружинной сетке кровати
лежал свернутый матрац, подушки и белье убраны, зеркало закрыто газетной бумагой, кресло
у окна — в сером чехле, все мелкие вещи спрятаны, цветов на подоконниках нет.
В дешевом ресторане Кутузов прошел в угол, — наполненный сизой мутью, заказал водки, мяса и, прищурясь, посмотрел на людей, сидевших под низким, закопченным потолком необширной комнаты; трое, в однообразных позах, наклонясь над столиками, сосредоточенно ели, четвертый уже насытился и, действуя зубочисткой, пустыми глазами смотрел на женщину, сидевшую
у окна; женщина читала письмо, на столе пред нею стоял кофейник,
лежала пачка книг в ремнях.
Вот он сидит
у окна своей дачи (он живет на даче, в нескольких верстах от города), подле него
лежит букет цветов. Он что-то проворно дописывает, а сам беспрестанно поглядывает через кусты, на дорожку, и опять спешит писать.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там,
лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые
окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Труп Небабы
лежал у церковной стены, а возле ружье. Он застрелился супротив
окон своего дома, на ноге оставалась веревочка, которой он спустил курок. Инспектор врачебной управы плавно повествовал окружающим, что покойник нисколько не мучился; полицейские приготовлялись нести его в часть.
Как сейчас я его перед собой вижу. Тучный, приземистый и совершенно лысый старик, он сидит
у окна своего небольшого деревянного домика, в одном из переулков, окружающих Арбат. С одной стороны
у него столик, на котором
лежит вчерашний нумер «Московских ведомостей»; с другой, на подоконнике,
лежит круглая табакерка, с березинским табаком, и кожаная хлопушка, которою он бьет мух.
У ног его сидит его друг и собеседник, жирный кот Васька, и умывается.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы
окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер
у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но
у меня отнялись ноги, и месяца три я
лежал, совершенно не владея ими;
лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Розанов третьи сутки почти безвыходно сидел
у Калистратовой. Был вечер чрезмерно тихий и теплый, над Сокольницким лесом стояла полная луна. Ребенок
лежал в забытье, Полиньку тоже доктор уговорил прилечь, и она, после многих бессонных ночей, крепко спала на диване. Розанов сидел
у окна и, облокотясь на руку, совершенно забылся.
У мужиков на полу
лежали два войлока, по одной засаленной подушке в набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин с водою, деревянная чашка, две ложки и мешочек с хлебом;
у Андрея же Тихоновича в покое не было совсем ничего, кроме пузыречка с чернилами, засохшего гусиного пера и трех или четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага, чернила и перья скрывались на полу в одном уголке, а Андрей Тихонович ночлеговал, сворачиваясь на
окне, без всякой подстилки и без всякого возглавия.
Оба
окна в комнате
у Ольги Сергеевны были занавешены зелеными шерстяными занавесками, и только в одном уголок занавески был приподнят и приколот булавкой. В комнате был полусвет. Ольга Сергеевна с несколько расстроенным лицом
лежала в кровати. Возле ее подушек стоял кругленький столик с баночками, пузыречками и чашкою недопитого чаю. В ногах, держась обеими руками за кровать, стояла Лиза. Глаза
у нее были заплаканы и ноздерки раздувались.
Для матери было так устроено, что она могла
лежать; рядом с нею сел отец, а против него нянька с моей сестрицей, я же стоял
у каретного
окна, придерживаемый отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко.
Войдя в кондитерскую, я увидел, что старик уже сидит
у окна, а собака
лежит, как и прежде, растянувшись
у ног его.
Вдоль стены
у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать, такая тощая, точно на ее железках
лежало одно только розовое пикейное одеяло;
у другой стены — простой некрашеный стол и две грубых табуретки.
Я несколько раз просыпался ночью, боясь проспать утро, и в шестом часу уж был на ногах. В
окнах едва брезжилось. Я надел свое платье и сапоги, которые, скомканные и нечищенные,
лежали у постели, потому что Николай еще не успел убрать, и, не молясь богу, не умываясь, вышел в первый раз в жизни один на улицу.
Я только один раз был
у него летом, кажется, в мае месяце. Он, по обыкновению,
лежал на диване;
окна были открыты, была теплая ночь, а он в меховой шапке читал гранки. Руки никогда не подавал и, кто бы ни пришел, не вставал с дивана.
Перстень покосился на Иоанна. Царь
лежал с сомкнутыми глазами; рот его был раскрыт, как
у спящего. В то же время, как будто в лад словам своим, Перстень увидел в
окно, что дворцовая церковь и крыши ближних строений осветились дальним заревом.
Вторая копия
у меня вышла лучше, только
окно оказалось на двери крыльца. Но мне не понравилось, что дом пустой, и я населил его разными жителями: в
окнах сидели барыни с веерами в руках, кавалеры с папиросами, а один из них, некурящий, показывал всем длинный нос.
У крыльца стоял извозчик и
лежала собака.
Одним, если не прекрасным, то совершенно петербургским утром, — утром, в котором соединились неудобства всех четырех времен года, мокрый снег хлестал в
окна и в одиннадцать часов утра еще не рассветало, а, кажется, уж смеркалось, — сидела Бельтова
у того же камина,
у которого была последняя беседа с женевцем; Владимир
лежал на кушетке с книгою в руке, которую читал и не читал, наконец, решительно не читал, а положил на стол и, долго просидев в ленивой задумчивости, сказал...
Дым, выходя из слухового
окна, крутился над ее соломенною кровлею; а
у самых дверей огромная цепная собака, пригретая солнышком,
лежала подле своей конуры.
И в детстве так же, как теперь, сквозь редкие деревья виден был весь двор, залитый лунным светом, так же были таинственны и строги тени, так же среди двора
лежала черная собака и открыты были настежь
окна у приказчиков.
"Зачем я это ей сказал?" — думал на следующее утро Литвинов, сидя
у себя в комнате, перед
окном. Он с досадой пожал плечами: он именно для того и сказал это Татьяне, чтоб отрезать себе всякое отступление. На
окне лежала записка от Ирины; она звала его к себе к двенадцати часам. Слова Потугина беспрестанно приходили ему на память; они проносились зловещим, хотя слабым, как бы подземным гулом; он сердился и никак не мог отделаться от них. Кто-то постучался в дверь.
Он молча оттолкнул её, прошёл в свою комнату и с первого же взгляда понял, что все его страхи напрасны. Деньги
лежали у него за верхним наличником
окна, а на наличник он чуть-чуть приклеил маленькую пушинку, так что, если бы кто коснулся денег, пушинка непременно должна была слететь. Но вот он ясно видел на коричневом наличнике — её белое пятнышко.
В этот день я смотрел из
окна чертежной на белый пустой парк, и вдруг мне показалось, что в глубине аллеи я вижу Урманова. Он шел по цельному снегу и остановился
у одной скамейки. Я быстро схватил в вестибюле шляпу и выбежал. Пробежав до половины аллеи, я увидел глубокий след, уходивший в сторону Ивановского грота. Никого не было видно, кругом
лежал снег, чистый, нетронутый. Лишь кое-где виднелись оттиски вороньих лапок, да обломавшиеся от снега черные веточки пестрили белую поверхность темными черточками.
Все судно пропахло ужасом, и,
лежа один в кубрике с
окном, заткнутым тряпкой, при свете скраденной
у шкипера Гро свечи, я занимался рассматриванием переплета книги, страницы которой были выдраны неким практичным чтецом, а переплет я нашел.
Я застал Маню, сидевшую на
окне, с которого до половины была сдвинута синяя тафтяная занавеска. На коленях
у Мани
лежала моя книга.
Со свечой в руке взошла Наталья Сергевна в маленькую комнату, где
лежала Ольга; стены озарились, увешанные платьями и шубами, и тень от толстой госпожи упала на столик, покрытый пестрым платком; в этой комнате протекала половина жизни молодой девушки, прекрасной, пылкой… здесь ей снились часто молодые мужчины, стройные, ласковые, снились большие города с каменными домами и златоглавыми церквями; — здесь, когда зимой шумела мятелица и снег белыми клоками упадал на тусклое
окно и собирался перед ним в высокий сугроб, она любила смотреть, завернутая в теплую шубейку, на белые степи, серое небо и ветлы, обвешанные инеем и колеблемые взад и вперед; и тайные, неизъяснимые желания, какие бывают
у девушки в семнадцать лет, волновали кровь ее; и досада заставляла плакать; вырывала иголку из рук.
— Так врешь! — он положил его поперек
окна и, прислонив к нему ружье, выстрелил в десятского… вот повалил-то! как сноп! уж я целил, целил в его меньшую дочь… ведь разбойница! стоит за простенком себе да заряжает ружья… по крайней мере две другие
лежали без памяти
у себя на постелях…
И вот, когда наступила ночь и луна поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала
у стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка
окна, вырисованная лунным светом, четко и косо
лежала на полу.
С большим трудом повернув голову направо и налево, отчего
у меня зашумело в ушах, я увидел слабо освещенную длинную палату с двумя рядами постелей, на которых
лежали закутанные фигуры больных, какого-то рыцаря в медных доспехах, стоявшего между больших
окон с опущенными белыми шторами и оказавшегося просто огромным медным умывальником, образ Спасителя в углу с слабо теплившейся лампадкою, две колоссальные кафельные печи.
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши
лежали на полу,
у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, — толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас, в стене, почти в уровень с нашими головами было
окно — сквозь пыльные стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Пружины дивана пискливо скрипнули, и, охваченный приятной свежестью полотняного белья, Полканов вытянулся и замер,
лёжа на спине. Скоро он уже дремал и слышал под
окном у себя чьи-то осторожные шаги и густой шёпот...
Перед
окном избы
лежало два сухих бревна, точно обгрызенных с обоих концов, — такие бревна из сухарника
лежали и
у других изб и заменяли «сосунятам» поленницы дров.
Она сидела
у окна; на коленях
у ней
лежала книга, которую я узнал тотчас: это был мой «Фауст».
Вот что мне представлялось: ночь, луна, свет от луны белый и нежный, запах… ты думаешь, лимона? нет, ванили, запах кактуса, широкая водная гладь, плоский остров, заросший оливами; на острове,
у самого берега, небольшой мраморный дом, с раскрытыми
окнами; слышится музыка, бог знает откуда; в доме деревья с темными листьями и свет полузавешенной лампы; из одного
окна перекинулась тяжелая бархатная мантия с золотой бахромой и
лежит одним концом на воде; а облокотясь на мантию, рядом сидят он и она и глядят вдаль туда, где виднеется Венеция.
Матренасидит
у растворенного
окна, в которое глядит Спиридоньевна. Лизавета
лежит за перегородкой, где повешена и зыбка с ребенком.
— Ну, чего еще, на что нам еще собака? Только одни беспорядки заводить. Старшего нет в доме, вот что. И на что немому собака? Кто ему позволил собак
у меня на дворе держать? Вчера я подошла к
окну, а она в палисаднике
лежит, какую-то мерзость притащила, грызет, а
у меня там розы посажены.
— На выдумки ловок, беда! Нож из жести оконной
у него, об камень выточен. А шапку видели… на
окне у него
лежит? Тоже сам сшил. Окно-то
у него разбито, чорт ему кошку шальную и занеси. Он ее сцапал, содрал шкуру зубами, — вот и шапка! Иголка тоже
у него имеется, нитки из тюфяка дергает… Ну, зато набожен: молитвы получше иного попа знает. Бога
у него свои, а молитвы наши… Молится, да!.. И послушен тоже… Тимошка, спой песенку! Тимошка прервал молитву, взял в руки палку и повернулся к Михеичу.
Некому было прийти полюбоваться ею: маленький хозяин неподвижно
лежал на своей постельке, сестра не отходила от него и не показывалась
у окна.
На кровати,
у самого
окна,
лежал мальчик с открытыми глазами и удивленным выражением лица.
Его новая знакомая, которую мы отныне будем звать Эмилией, ввела его чрез темный и сырой чуланчик в довольно большую, но низкую и неопрятную комнату, с громадным шкафом
у задней стены, клеенчатым диваном, облупившимися портретами двух архиереев в клобуках и одного турка в чалме над дверями и между
окон, картонами и коробками по углам, разрозненными стульями и кривоногим ломберным столом, на котором
лежала мужская фуражка возле недопитого стакана с квасом.
Имущества
у них было очень мало, но на
окнах всегда стоял ряд порожних бутылок, по росту, начиная от четверти и кончая соткой, а на стене висели бубен и треугольник, и
лежала хорошая гармония.
Лежал он, сударь, передо мной, кончался. Я сидел на
окне, работу в руках держал. Старушоночка печку топила. Все молчим.
У меня, сударь, сердце по нем, забулдыге, разрывается; точно это я сына родного хороню. Знаю, что Емеля теперь на меня смотрит, еще с утра видел, что крепится человек, сказать что-то хочет, да, как видно, не смеет. Наконец взглянул на него; вижу: тоска такая в глазах
у бедняги, с меня глаз не сводит; а увидал, что я гляжу на него, тотчас потупился.
Покуда Фленушка писала обычное начало письма, Манефа стояла
у окна и глядела вдаль. Глубокая дума
лежала на угрюмом и грустном челе величавой игуменьи.
Теперь мы шли по большому сумрачному двору, где то и дело встречались полуразвалившиеся постройки — сараи, погреба и конюшни. Когда-то, очень давно, должно быть, он процветал, этот двор, вместе с замком моей бабушки, но сейчас слишком наглядная печать запустения
лежала на всем. Чем-то могильным, нежилым и угрюмым веяло от этих сырых, заплесневелых стен, от мрачного главного здания, смотревшего на меня единственным, как
у циклопа, глазом, вернее, единственным огоньком, мелькавшим в крайнем
окне.
«Толстой
лежал на диване головой к
окну и подпирал рукой свою светившуюся, как мне казалось, лучистую, большую голову. Он улыбнулся глазами и приподнялся. И, принимая левой рукой
у меня чашку, он правую подал мне и поздоровался. Меня охватило никогда не испытанное волнение. Я почувствовал спазмы в горле, нагнулся к его руке и приложился губами. И чувствую, как он притягивает к себе мою голову и тоже целует ее.